Мы ставим точки над I
ОСНОВАНА В АВГУСТЕ 2000 года
Читать газету
Архив
Ирина Голубева 13 мая 2009, 10:00
Ю. П. Спегальский и О. К. Аршакуни в Пскове, 1946 г. Фото из музея-квартиры Ю. П. Спегальского.
Публикуя письма Юрия Павловича к Ольге Константиновне, нельзя не напомнить читателям об их поистине ниспосланной встрече «в страшные и, казалось, безнадежные дни блокадного Ленинграда» (выражение Аршакуни).
Для нее в это время жизнь уже не была в полном смысле слова жизнью – погиб любимый муж, умерла девятимесячная дочка. Он, голодный и холодный, спасал ленинградские памятники, с альпинистским оснащением поднимаясь на высоту и закрывая их маскировочными сетями, и страдал от того, что ничем не может помочь родному Пскову, захваченному врагом.
Но, спустившись на землю, он брал в руки карандаш и рисовал этот город в период его наивысшего расцвета, создавал свой знаменитый впоследствии альбом «По Пскову XVII века».
Своей верой в победу и встречу с родным городом поражал всех вокруг себя, и ее тоже. Эта его действенная, неугасимая любовь к Пскову вернула Ольгу Константиновну из почти небытия к жизни, а Юрий Павлович нашел в ней не только будущую жену, но уже тогда близкого друга, готового разделить его любовь к Пскову – городу, который она только что узнала по его рассказам и рисункам.
Прошло более двадцати пяти лет этой его безграничной любви к городу и неприятия и непонимания его устремлений многими псковичами. Она разделила и его любовь, и его боль. Вот почему и в письмах о самом сокровенном он говорит только ей: «И если в мире тебя слышит хоть одна живая душа – одиночества нет, а есть надежда…»
Письма отражают духовное состояние Юрия Павловича Спегальского перед его возвращением в Псков в 1968 году, незадолго до кончины. Письма дают возможность вслушаться в сны Юрия Павловича, ибо в них – счастливое детство, когда и родилась его неиссякаемая любовь к Пскову. И любовь к Пскову оказалась больше любви к жизни. Юрий Павлович готов был умереть в Пскове, если уж другого не было суждено, хотя он возвращался в Псков с грандиозным планом реставрации памятников, разработанным на целых 12 лет.
Когда читаешь письма Юрия Павловича со снами, то сразу всплывают в памяти воспоминания о фильмах Андрея Тарковского, эти невыразимо прекрасные сцены детства героя в «Зеркале» или трагические сцены реальности и сна в «Жертвоприношении». Для Тарковского «сны» – скрытая от глаз внутренняя жизнь человека, его мысли и чувства (по выражению О. В. Авдюшиной). Именно так можно сказать и о снах Ю. П. Спегальского.
Мы публикуем сейчас фрагменты нескольких писем к О. К. Аршакуни и одно письмо к другу детства, Юрию Ильичу Бродскому, в Полтаву. Письма к жене были посланы в Рождествено (Ленинградская область), где в 1960-е годы снимала дачу Ольга Константиновна.
Письмо Юрию Ильичу Бродскому от 18.11.1965 г.
«Ильич, голубчик!
Отошли те времена, когда можно было ссылаться на лень, как причину неписания. Где они, блаженные годы, когда можно было часами лежать на диване после обеда и до оного, перед ужином и после него, а между этим почтенным делом ещё успевать писать письма к друзьям и зарабатывать на жизнь? Всё это кануло! Теперь уж о лени нет и речи – неделями, месяцами и годами (долгими ли?) приходится корпеть над тем, что надо сделать в жизни (и всё равно – не успеть!) Изразцы, печки, киоты, интерьеры псковских палат, книги о псковских каменщиках, о древнем русском жилище, виды древнего Пскова, картины его жизни – всё это требует: сделай, сделай, сделай меня скорее, неужели нет у тебя совести, неужели ты так и уйдёшь, не породив нас, не дав нам жизни?
И я чувствую, что не сделать что-либо из этого – предательство с моей стороны, смертельное предательство по отношению к тому, что я любил. И сижу. Но какой темп исполнения моих замыслов!!! Чтобы сделать всё, нужны десятилетия! Вот мне и некогда присесть за письмо (а это надо делать одумавшись), некогда даже орехов поколоть – О. К. дала мне тарелку грецких орехов, хочется их поесть, а колоть некогда.
А до того блаженного состояния, венчающего жизнь каждого долголетнего и вполне нормального человека, когда он становится окончательным идиотиком и может полдня сидеть за домино, а полдня писать письма в журнал «Здоровье», в газету «Известия», своим друзьям и приятелям, если они у него ещё остались, или заявления в домовый комитет – до этого я ещё не дозрел и неизвестно дойду ли, и суждено ли мне стать активным общественником в доме, внимательным и сознательным слушателем радиопередач по трансляции и читателем газет. Неизвестно, Ильич, дорогой!
Это письмо я написал тебе вместо того, чтобы делать зарядку утром. Не обижайся, пиши».
Из письма О. К. Аршакуни, от 14.02.1966 г.
«Мне снилось будто мы с тобой в Пскове, в нашем старом низком домишке на Михайловской улице, ночь, нам не спится, и ты рисуешь проект зала – красивую перспективу его изнутри. Когда я не сплю без тебя, меня разбирает злость, причём неизвестно на что, лишь очень редко она обращается в определённую сторону – на этот большой и нелепый город»…
Из письма О. К. Аршакуни, от 21.02.1966 г.
«Я здесь вдруг очень ясно почувствовал что всё, что было до сих пор главным в жизни обыкновенного человека – его дом, заботы о нём, стремление его благоустроить, а потом и украсить, стремление обеспечить свой дом всем необходимым, укрепить своё собственное положение и смотреть в будущее – всё это тесно связано с семьёй и только с ней. Человеку, не имеющему семьи и не мечтающему о ней, всё это не нужно – ему удобнее жить в гостинице, ему ни к чему думать о будущем и стараться завоевать себе прочное место…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 28.02.1966 г.
«Многие думают, что сердце непрерывно работает всю жизнь, не отдыхая. Но это не так: оно отдыхает перед каждым сокращением, то есть при каждом биении. И это даёт ему возможность ровно всю жизнь работать. А я отдыхаю только около тебя…
Раньше я умел отдыхать, лёжа на траве, на какой-нибудь псковской зелёной горке, слушая журчание Псковы, наблюдая бег облаков. Земля представлялась мне тогда как будто материнскими руками. Но это была псковская земля, псковская вода и псковская трава! Эта поддержка давала такую силу, что, казалось, это не моя собственная сила, а взятая из земли1. Иная, чужая земля и чужие горки не дают её, не действуют на меня, и теперь её даёшь мне только ты…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 28.05.1966 г.
«Сегодня я получил твоё письмо со стихотворением без рифм (так я его назвал). В нём удивительно тонко воспеты красоты нашего будущего сада.
Очень поэтично и живо – вызывает зрительное представление о том, что тебя так тронуло. Весь день хожу под впечатлением этой картины.
И ты, и я думаем и мечтаем о нашем саде и доме. Я буквально живу этими мечтами. С ними легче и даже проще жить. Все мелочи не трогают, когда смотришь всё время на главное. Я уже как будто смотрю на всё меня окружающее как бы из окна нашего обширного летнего гульбища, сквозь ту листву и ветви, о которых ты так хорошо написала, смотрю со стороны, немного сверху, из отдаления, в перспективу…»
Портрет Ю. П. Спегальского руки О. К. Аршакуни. 1944 г., Псков. Карандаш, бумага. Музей-квартира Ю. П. Спегальского. Публикуется впервые.
Комментарий: несмотря на мечты о собственном доме, О. К. Аршакуни в своей книге «Предчувствие» приводит цитату из письма Юрия Павловича к ней по этому же поводу: «Если бы мы с тобой построили где-нибудь за городом домик, развели сад и стали бы там жить, то даже жизнь на лоне природы не принесла бы мне покоя и облегчения, потому что такой оборот нашей жизни означал бы уже отказ от мечты работать и жить в Пскове… Это было бы в сущности крушением тех надежд, которые, несмотря на всю неблагоприятную обстановку, всё же поддерживает меня. Это было бы признанием того, что моя жизнь становится бесполезной для моего Пскова и его памятников. Я бы не переставал чувствовать укоры совести…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 25.12.1966 г.
«Тишина и уединение хорошо действуют на меня, от них я прихожу в себя. Я замечаю, что если я остаюсь в полной тишине на день-другой, я уже начинаю делать какие-либо собственные дела, у меня появляются новые замыслы и стремление их осуществить. В нашей жизни – уединение, возможность побыть с самим собой, поразмыслить и чем-то выразить своё собственное существо – это редкостная и драгоценная вещь…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 03.01.1967 г.
«Я в своей жизни убедился не раз в том, какую силу, подчас целительную, имеют некоторые занятия – их можно применять как лекарства. Но вся беда в том, что это очень индивидуально и даже, как я думаю, их воздействие может меняться с возрастом человека, вернее сказать, с происходящими от возраста изменениями в самом человеке, так что врачам это лекарство применять не под силу, их должен прописывать сам больной. Мне нужны кладка и копка земли. Уверен, что их влияние на меня было бы благотворным. В свое время меня излечивали от всех болезней верхолазные работы»2.
«Это занятие оказалось именно тем, что глубоко соответствовало всей моей натуре»
Из письма О. К. Аршакуни, от 15.01.1967 г.
«Сегодня снился сон, опять очень яркий, а самое главное такой, о каком я мечтал уже много лет – приснилось, будто я забрался с какими-то еще мальчишками в заброшенное строение XVII века и в развороченной стене нашёл набросанные внутрь стены, в кладку, как мусор для заполнения, изразцы XVII века и даже посуду. Там была даже расписная бутыль. Я с жадностью вынимал эти драгоценности, а в голове была только одна мысль – как бы не упустить чего, не забыть какого-либо рисунка, не оставить что-либо, не забыть подмеченной связи между разными кусками…
Утром я стал думать и пришёл к заключению, что те дни лета 1925 года, когда я выкапывал обломки печи внизу «дома Печенко» и некоторые дни лета 1926 года, когда я охотился за такими обломками, клеил их и рисовал – были счастливейшими днями моей жизни, и это, конечно, не просто потому, что мне было интересно это занятие как какая-то игра. Очевидно, это занятие оказалось именно тем, что глубоко соответствовало всей моей натуре.
Очевидно, что если бы я имел возможность продолжать идти по этому пути – то есть и дальше продолжал исследовать псковские древние здания и реставрировать их, это полностью поглотило бы меня, вполне соответствовало бы всем моим данным и могло бы дать мне удовлетворение, какого никому никакая работа не давала ещё. Всё же перебирать старые рисунки и чертежи – это не то, что вынимать черепки на месте, искать их, исследовать здание в натуре, ощупывая древние стены, находя их остатки и детали утерянных частей. В рисунках уже не найдёшь ничего неожиданного, такого, что повело бы мысль в совсем новую сторону, не найдёшь чего-то совершенно нового, о чём не мог и подозревать. А в натуре всегда можно, и именно это придаёт особенный интерес и вкус к работе настоящего исследователя.
Исследование памятников можно уподобить чтению книги, но оно коренным образом всё же отличается и отличается именно тем, что, читая книгу, ты при желании всегда можешь заглянуть вперёд – на несколько страниц, а если захочешь – в самый конец. И даже если и не заглядываешь вперёд, всё же ты, прочтя какую-то часть книги, твёрдо знаешь, что в этой прочитанной части заключалось. А находя и сопоставляя следы прошлого, которые попадаются тебе в остатках былого здания, ты не знаешь, к чему всё это приведёт в конце концов, и даже то, что казалось бы уже установлено, «прочитано», вдруг, вследствие какой-то новой находки, может предстать перед тобой в совершенно ином свете. А сколько нового может дать «чтение» уже как будто совсем «прочитанных» зданий, таких как «дом Яковлева», «дом Печенко», «Солодёжня» и других. В этой «книге» страница может как бы расслоиться на несколько страниц, на такое их число, что они составят свою особую книгу, и ты сможешь читать эту книгу заново…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 5.03.1967 г.
«Снились тоскливые сны. Приснилось, что я держал экзамены куда-то, и меня не приняли впервые в жизни…»3
Из письма О. К. Аршакуни, от 14.03.1967 г.
«Успокаиваю себя чтением Мольера. И опять, как в детстве, я понимаю всё его совершенство – а одно время перестал воспринимать…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 14.05.1967 г.
«Дома всё разбросано, но всё же первое впечатление хорошее – как ни не нравится мне сам дом и сама квартира4, в её обстановку мы с тобой всё же сумели внести что-то совсем особенное, своё, чего нет нигде, и это очень чувствуется. А когда чувствуешь в обстановке, которая тебя окружает, выражение своего я, это как-то очень подбадривает, придаёт уверенности…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 15.05.1967 г.
«Сегодня ночью снилась война, и я всё искал наш псковский старый дом5. Всегда во сне, если я вижу войну, я ищу его, и если найду – успокаиваюсь, мне кажется, что в нашем доме со мной не может случиться ничего худого.
Сегодня ночью я был очень огорчён, когда понял, что я не найду дома, так как нахожусь не в Пскове. Кончилось тем, что я нашёл какую-то каменную постройку, не видную над землёй, но глубоко уходящую в землю, и по формам и технике постройки – явно принадлежавшую XVI веку и притом сложенную псковскими каменщиками.
По лестнице, перекрытой ступенчатыми сводами, я спустился глубоко под землю, где были залы, перекрытые сводами, типичными для Пскова XVI века. Всё это смягчило мое огорчение от того, что я не нашёл наш дом…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 31.05.1967 г.
«В своё время я очень страдал от сознания, что гибнут так любимые мною псковские памятники – создания милых моему сердцу псковских каменщиков. Я ежеминутно думал о них чуть ли не о каждом их камне. Когда шли дожди, я воображал, как вода впитывается в ничем не защищённую кладку, когда наступали морозы, я чувствовал, как они рвут камень и раствор, и не мог спокойно жить. Но ты заняла в моём сознании главное место, и я теперь уже не думаю о памятниках, так как поглощён тобой только. Для того и другого места не хватает – остаётся только одно, а другое уходит, уступает более сильному…»6
Из письма О. К. Аршакуни, от 10.12.1967 г.
«Ночью снилось мне, что к нам пожаловал сам сатана с целью ещё до моей смерти познакомить меня с муками, которые он применяет в аду для грешников. Мы были с тобой где-то не у нас дома в Ленинграде. Какая-то незнакомая комната. Я лежал на своей постели, ты – на своей. Чёрт решил начать с того, чтобы капать на меня кипящим маслом, но из этого у него ничего не получилось, так как масло остыло и совсем становилось холодным, когда капля падала. Тогда он дал мне ватку и сказал, чтобы я мазал себе этим маслом горло. Я помазал, но масло было уже тёплым, и вскоре чёрт удалился. Ты перешла на какое-то ещё третье ложе, а своё предложила мне. Я лёг на него и поразился – оно было жёстким – голые доски, на них были положены мешки, такие, какие ты купила в Рождествено, а на мешках оказались рассыпанными обрезки ржавого кровельного железа и кровельные гвозди, которые попадали под бок. Всё было усыпано ржавчиной и осыпавшейся с железа старой замазкой и краской.
Около 3 часов ночи я проснулся. Пришлось встать, так как заснуть не мог. Лёг под утро и всё же заснул, но сны снились не лучшие, чем с чёртом – снилось, что я на работе в ИА (Институте археологии. – М. К.), там очень людно, а я почти голый, одет крайне нелепо. И чувствую себя идиотом. Встал с трудом уже в 9…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 27.02.1968 г.
«Несмотря ни на какие ухищрения, я не могу отдыхать по-настоящему без тебя. Беспокойство, нервозность – из сферы сознательной перешли в подсознательную и укрепились там так, что теперь их, видимо, ничем не выгонишь. Боюсь, как бы это не привилось со временем настолько, что и твоё присутствие не будет помогать. Начинается всё с маленького, а вырабатывается всё постепенно. Только коренная перемена в образе жизни может внести поворот в другую сторону. А у нас, быть может, она как раз и будет, и это даёт надежду на то, что я ещё приду в себя7. А пока что я успел убедиться не в теории, а на деле, что всякие службы, работы, деньги, звания, должности и пенсии – всё это хорошо, когда человек здоров, но когда вопрос идёт о здоровье, то всё это становится весьма второстепенным…»
Из письма О. К. Аршакуни, от 14.04.1968 г.
«Только сейчас рассмотрел, что В. В. Ушаков взял композицию моего портрета8 с того exlibrisa, который я ему показывал9. Я бы очень хотел сделать этот exlibris так, чтобы он был напечатан и наклеен хотя бы на лучшие мои книги. Он мне самому очень нравится. Ты-то на него не обратила особого внимания. Потому что эскизёк10 паршивенький, а я то его представляю уже законченным, во всей прелести.
Ушаковский портрет более эффектен… Но, с моей точки зрения, мой exlibris гораздо выразительнее. Там действительно, то, что я люблю превыше всего на свете, то, о чём я мечтал всегда и наяву, и во сне…».
О. К. Аршакуни оставила примечание к этому письму: «Это было последнее письмо!!! В сентябре 1968 года мы переехали во Псков, чтобы быть всегда вместе и больше не расставаться… И через 150 дней расстались навсегда.
На exlibrise он изобразил себя перед открытым окном. Рядом, склонив голову на его плечо – жена. В руках он держит керамику – декоративный изразец XVII века. За окном – архитектурные памятники Пскова».
<…>
Подготовка текста, публикация и примечания М. А. Кузьменко, старшего научного сотрудника Мемориального музея-квартиры Ю. П. Спегальского
Чужие письма не принято читать тем, кому они не адресованы. Не столько потому, что в них могут быть сведения, факты или тайны, не предназначенные для посторонних людей. Личные письма – опасная вещь: они, как на открытой ладони, преподносят нам то, что неуловимо, но неуклонно создает впечатление о человеке. Ведь дальше – хотим мы или не хотим, стараемся ли быть объективными, строгими в очевидных оценках о человеке или нет – личные письма уже сыграли свою роль. Они раскрыли тонкую материю, которую и сам человек может не осознавать в себе – душу. Каков строй, незримый рисунок письма – такова душа пишущего.
Переписка между любящими – разговор души с душой. Разве это выносят на публику, открываясь перед всем народом?
Особенно хорошо письма чувствуют женщины: не важно, что написано в письме, важно – как. Какое настроение скрыто за бодрой строкой? Быстро, сумбурно или растянуто повествование – как дыхание пишущего, его волнение или покой, тревожность, эйфория – то состояние человека, которое он при всем желании не сможет скрыть, если письмо – личное, искреннее.
И, однако, изданы целые тома переписки лучших людей Земли. Тех, чья душа умела говорить, а ее обнаженность достойна уважения и преклонения. И не случайно такие письма адресованы чаще всего женщинам и близким друзьям.
Времена личных писем, очевидно, прошли. По телефону, электронной почте, пользуясь другими средствами современной связи, передаем мы родным не движение души, а информацию, в лучшем случае – эмоции. Уже выросло целое поколение людей, которые не знают ни письма Татьяны к Онегину, ни Онегина – к Татьяне. Тем более – писем Пушкина к жене и друзьям, да просто – писем бабушек внукам. Души любящих людей прекратили диалог, люди не знают, в какой форме его вести. Писать письма разучились.
Но время от времени сама история подсказывает нам, что еще не утрачена возможность общения душ, а не голов и ртов. История преподносит нам образцы такого общения среди наших современников, находившихся в трудных, порой невыносимых обстоятельствах, и в то же время сумевших облечь в форму писем трепет своей души.
«Псковская губерния» публикует фрагменты писем Юрия Павловича Спегальского к его жене, Ольге Константиновне Аршакуни и другу детства Юрию Ильичу Бродскому. Письма, полные юношеской открытости и любви, жажды жизни, непреодолимого ощущения зова в родной город, где он нашел лишь разочарование и смерть.
Читая личные письма Спегальского, мы видим в них роковое стремление сюда, на родину. Не нам судить, обманулся ли Юрий Павлович при встрече с городом и людьми, или же, напротив, ему было суждено приехать в Псков, чтобы принять смерть именно на родной земле. Это случилось всего сорок с небольшим лет назад.
Ирина ГОЛУБЕВА,
председатель Псковского областного отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры
1. Эту принятую от земли силу и гармонию перенес Юрий Павлович на ткань опочиваленной завесы, где вязь рисунка сплелась с вязью слов: «А мне бы снилось приволье былое, земля родная Псковская, Пскова-река, по камешкам журчащая, старинный дом, тихий наш сад, снились бы старые друзья, каменщики псковские да каменная работа» (завеса находится в экспозиции Музея-квартиры Ю. П. Спегальского).
2. Болезни вызывало чувство неудовлетворенности Ю. П. Спегальского работой в Академии архитектуры в Ленинграде. В 1950-1960-х гг. Спегальский осуществлял свое призвание к реставрации тем, что участвовал в восстановлении куполов и шпилей крупнейших памятников: шпиля Петропавловского собора (1956), купола Исаакиевского собора (1957), разрушенных ураганом пяти глав Смольного собора (1957). Опасные для жизни головокружительные восхождения на вершины Ленинградских вертикалей возвращали ему ощущение собственной творческой индивидуальности, необходимости, чего он не испытывал в Академии архитектуры.
3. Через полтора года Ю. П. действительно не приняли псковские реставраторы.
4. Имеется в виду квартира № 3 по улице Софьи Перовской в Санкт-Петербурге, д. 2 (теперь Малая Конюшенная, д. 2). На этом доме в 2001 г. была установлена мемориальная доска, посвященная Ю. П. Спегальскому.
5. «Псковский старый дом» - дом, где родился, провел детство и юность Спегальский, находился на углу улиц Гоголя и Михайловской, № 41-а (ныне ул. Спегальского). Дом был поставлен на государственную охрану как памятник архитектуры регионального значения в 1998 г. В 2005 г. дом полностью разобран, безо всяких на то оснований, с согласия государственного органа охраны памятников. Арендатор предполагал на этом месте новое строительство. Сейчас место бывшего дома Спегальского пустует.
6. Через год, при первой же возможности реставрационной работы на родине, Спегальский и его жена, сменив ленинградское жилье на квартиру в Пскове, переехали сюда пожизненно.
7. Имеется в виду переезд на работу в Псков.
8. Этот портрет хранится в музее Ю. П. Спегальского.
9. Exlibris Ю. П. Спегальского нам не известен.
10. Так в тексте у Ю. П. Спегальского.
.jpg)
